Обалдеть, французский!
По-русски и не сформулируешь, и не споёшь. Вроде и хорошо получилось, а вроде и с девизом "+18" скрывать надо.
Андрей Макин в книге "Французское завещание" описывал такую разницу в языковой картине мира, он был двуязычным ребёнком и учился в русской школе, но с бабушкой говорил по-французски:
Цитата:
"Le Président est mort à L'Elysée, dans les bras de sa maîtresse, Marguerite Steinheil..." – "Президент умер в Елисейском дворце в объятиях своей любовницы, Маргариты Стенель..."
Мне было тринадцать, я догадывался, что означает "умереть в объятиях женщины", отныне со мной можно было говорить на эти темы. Впрочем, смелость и полное отсутствие ханжества в рассказе Шарлотты подтвердили то, что я уже и так знал: Шарлотта не была такой, как другие бабушки. Нет, ни одна русская бабуля не решилась бы вести со своим внуком подобный разговор. В этой свободе выражения я предощущал непривычный взгляд на тело, на любовь, на отношения мужчины и женщины — загадочный "французский взгляд". Утром я ушел в степь один, чтобы в одиночестве поразмыслить об удивительном сдвиге, который произвела в моей жизни смерть Президента. К моему великому изумлению, по-русски сцена плохо подавалась описанию. Да ее просто нельзя было описать! Необъяснимая словесная стыдливость подвергала ее цензуре, странная диковинная мораль оскорбленно ее ретушировала. А когда наконец слова были выговорены, они оказывались чем-то средним между извращенной непристойностью и эвфемизмом, что превращало двух возлюбленных в персонажей сентиментального романа в плохом переводе. "Нет, — говорил я себе, лежа в траве, колеблемой жарким ветром, — умереть в объятиях Маргариты Стенель он мог только на французском!"
|